Власть и государство. Российский опыт
в свете мировой политической науки

"Государство определяется рядом признаков,
из которых главные - территория и власть".

Валериан Муравьев,
русский мыслитель

Анализ формирующихся в современной России властных элит предполагает, на наш взгляд, не только прослеживание персонально-личностных аспектов их происхождения, ведомственных и финансово-экономических связей, идеологических подходов и многого другого, что собственно и делает их элитами. Влияние на становление элит оказывает общее положение в стране, те или иные повороты развития политических событий, экономическая конъюнктура. Существует масса переменных факторов такого внешнего воздействия, придающих этому процессу в России черты переходности, незавершенности, нестабильности. События октября 1993 года высветили это с очевидностью, когда целый сектор уже было набравшей силу российской государственно-управленческой элиты оказался попросту "вырублен" из политической и управленческой деятельности. Несформированность власти, даже, казалось бы, обретшей постоянные институционные фасады, будет и впредь порождать немало "сюрпризов" как для озадаченного каждодневными заботами населения, так и для специалистов-обществоведов.

Отсюда необходимость пристального внимания не просто к элитам, а к проблеме власти и государства вообще - в широком политологическом плане. Ибо власть и государство выступают не просто в роли целей, за обладание которыми борются элиты, но и в силу своего происхождения, природы, типа и форм оказывают решающее воздействие на облик и поведение самих правящих групп. Яркий тому пример - наследование прошлых политических культур и стилей новыми российским истеблишментом. Антикоммунизм и антибольшевизм при этом оказываются сродни необольшевизму, исчерпавший себя потенциал номенклатурного государства вновь востребован в современных структурах исполнительной власти, за имитационным на западный манер политическим поведением либерал-демократа легко угадывается прежний бюрократ или косный государственник.

Все это заставляет взглянуть на проблемы формирования новой российской элиты с более широких позиций не столько прикладной, сколько теоретической политологии. Ключевой в этом отношении нам представляется тема "Власть и Государство", особенно те ее аспекты, которые позволяют вскрыть универсальные бюрократические истоки государственной власти и поджидающие общество опасности.

При этом обязательным представляется обращение к мировому опыту, накопленному политической наукой. Политологи на Западе давно сделали государство категорией и инструментом анализа процессов социального развития, рассматривая это понятие как некий универсальный теоретический ключ для понимания подвижек в системе власти, изменений в характере режимов, эволюции правящих групп. Большое значение в политологии придается типам государства, рассматриваемым как воплощение той или иной властной конструкции, что предполагает установление четкой связи между понятиями власть и государство. Попробуем сделать это и мы, прежде чем перейти к анализу общих вопросов и российской специфики в русле обозначенной нами в заголовке темы.

Государство, с позиции политолога, предстает обычно как моноцентрическая или полицентрическая власть. Заслуга плюралистической и неоплюралистической школ изучения государства на Западе, особенно американской политической науки, на наш взгляд, в том и состоит, что они увидели в развитом государстве болше чем орудие легитимного насилия, рассматривают его как управляемую различными центрами влияния и власти структуру, которая тем устойчивее, чем гармоничнее в ней распределение, сегментация и секторизация, а также дисперсия власти. Такое государство служит в качестве "оболочки" субстанции власти, персонифицирующей разнообразные интересы. Оно же одновремено выступает как крепкое здание, за фасадом которого идет постоянный политический торг между располагающими тем или иным объемом власти политическими силами. Выигрыш одной из них не влечет полного поражения для всех остальных, поскольку и они имеют необходимое влияние. Балансировка властных воль - это постоянный, бесконечный процесс. Вот почему в таких системах власть предстает действительно многоликой, а государство оказывается не ослаблено, а сильно политическим плюрализмом. Сила его (государства) - не в разделении властей, как это может представляться государствоведу, юристу. С позиций политической науки она состоит в концентрации власти у многих, хотя и не у всех, в чем состоит постоянно возникающая проблема западных демократий.

Если рассматривать государство как властную структуру, моноцентрическая его модель заслуживает не меньшего внимания, чем полицентрическая. Причем для науки, а политология со своим кругом проблем и аналитическим инструментарием занимает именно такое место, не столь уж важно, какая из моделей предпочтительнее. Важно, что существуют обе, и каждая является производной своего времени, конкретных обстоятельств. Тенденция к моноцентрической власти (таковой выступает власть якобинцев, большевиков, революционных демократов, роялистов, монархистов, клерикалов, военных) присутствует даже в самых передовых обществах - власть бюрократии, технократии, меритократии.

Типология государства. Государство бюрократическое и государство плюралистическое. Традиции общественной науки всегда связывали воедино понятия государство и политическая власть. Государственная власть предстает как высшая политическая власть. Однако, с точки зрения политолога, этот термин представляется недостаточным; в нем заложен некий моноцентризм, игнорируется многофакторный характер политики. И если в ходе крупных общественных перемен, войн, революций государственная форма остается относительно постоянной величиной (за исключением ситуаций, когда государство попросту прекращает существование), то природу правящей политической власти они меняют прежде всего. Вокруг новой властной субстанции собственно и зарождается новое или обновленное государство, обрастающее плотью новых учреждений и институтов.

Мы рассматриваем современное государство прежде всего как универсальное явление цивилизации с присущими ему признаками: суверенная власть в рамках территориальных границ, бюрократический механизм, обслуживающий современные потребности, партийная структура. В такой трактовке государство предстает как абстракция, синтезированный мыслью образ, динамическая аналитическая конструкция, возникшая из многочисленного ряда живых реалий государственности. Повторяемость общих черт или параметров современного государства, постоянное их воспроизводство в ходе активного государственного и национального строительства во многих районах мира свидетельствуют о необходимости дальнейшей разработки общего концептуального подхода к государству. Другое дело идти ли путем традиционного государствоведения прошлых эпох с его нормативностью, чисто конституциональными мерками либо попытаться найти иные методологические решения. Наш подход к типологии государства во многом вытекает как из классического наследия общественных наук, так и из крупных наработок современной политической теории, получившей распространение в основном на Западе и в трудах наиболее эрудированной части наших политологов с иммунитетом от "синдрома флюгерства".

Если мыслители эпохи Возрождения, философы-просветители лишь подготовили переход от досовременного государства к современному (территориальному, бюрократизированному, национальному, партийному), то мыслители ХIХ века во многом предугадали рождение именно того государства, каким мы его знаем сегодня. Их особо интересовала его властная природа и суть, а не формальное обличье - республиканское или монархическое правление, например.

Философам и политическим мыслителям минувшего столетия принадлежит ряд фундаментальных идей, положенных в основу теоретического видения будущего современного государства. В этом смысле можно говорить, что такие авторитеты, как Гегель, Маркс, Алексис де Токвиль, Джон Стюарт Миль, Вебер, Дюркгейм выступали первопроходцами в разработке подходов к государству как теоретической конструкции. Одни при этом тяготели к однолинейной схеме смены государственных форм, пророча довольно скорое отмирание государства вообще. Другие, с не меньшей верой уповая на конечное торжество своего проекта общественного устройства, тем не менее не раз высказывали опасения, что процесс перемен влечет за собой многие отклонения, причем с результатами противоположными их надеждам. Особенно ярко это видно на примере идеи бюрократического государства[1].

Еще в трудах одного из видных мыслителей и теоретиков американской революции Томаса Пейна прозвучала мысль об опасности, исходящей для общества в новую эпоху от "деспотического государства", здание которого строится на "деспотическом хозяйстве" (despotic household)[2]. Имелось в виду прежде всего чрезмерное налогообложение. Автор явно тяготился принудительной, распорядительно-административной функцией государства, считал ее злом, хотя и неизбежным. Идеал Т.Пейна свободное развитие гражданского общества, возникающего раньше государства и живущего по присущим ему законам естественной социальности, взаимопомощи, солидарности.

Отличной от рождавшейся американской традиции негативного отношения к государству явилась европейская (континентальная), в которой государствоцентризм всегда занимал видное место. В позитивном ключе ее представлял Гегель, в негативном - К.Маркс. Гегель был далек от какой-либо идеализации гражданского общества. Он рисовал его как арену непрерывной борьбы частных, отдельных интересов, как разделенную на классы общность, собирание которой в единое целое становится возможным лишь потому, что всеобщий интерес населения защищается государством.

К.Маркс попытался спустить с небес теории на бренную землю сам подход к государству. В большом числе его трудов, в частности, обнажена природа бонапартистской государственности. Дифференцируя понятия государственной власти и социальной власти, он пришел к выводу (и не только на опыте второй империи во Франции), что первая может не только возвышаться над второй, но и попирать ее. Государственная власть, персонифицированная громадной бюрократической и военной организацией, "войском чиновников", "многосложной и искусственной государственной машиной", доминировала над обществом, отчуждая - в ущерб его самоорганизации и естественному развитию - рождавшиеся в нем все новые группы интересов, делая их предметом правительственной деятельности. На примере Франции ХIХ века Маркс показывает, насколько могущественным оказалось здание унаследованной от времен абсолютизма бюрократической государственности. В определенные эпохи она оказывалась полностью автономной от классового базиса, олицетворяла господство монарха, армии и бюрократии над народом[3].

В трудах К.Маркса фактически впервые обрела контуры идея бюрократического государства, то есть такой политической системы, в которой благодаря максимальному перераспределению власти в пользу исполнительных структур и аппарата, она фактически сосредотачивается в руках высших чинов - гражданских и военных. Данную ситуацию Маркс считал ненормальной в принципе даже для буржуазного общества и основных его классов, нуждающихся по преимуществу в представительном конституционном строе.

Знаменательно, что в своих подходах и озабоченности Маркс был неодинок. Мыслители, стоявшие на иных мировоззренческих позициях, придерживавшиеся иных политических убеждений, не только чувствовали эту угрозу, но и в меру своих сил боролись против авторитаристских извращений. Однако путь к преодолению тенденции возвышения государства над обществом с целью господства над ним, деспотического и жестокого, они видели не в сломе утверждавшегося социального и политического порядка, а в максимальном ограничении государственного вмешательства в общественные дела, создании в самом гражданском обществе противовесов такому вмешательству. Большой интерес в этой связи представляют взгляды таких крупнейших фигур среди либеральных идеологов и мыслителей, какими являются Алексис де Токвиль и Макс Вебер.

Больше всего, как известно, А. де Токвиля волновали судьбы бонапартистской Франции и молодой демократии в Америке. В первом случае такая обеспокоенность выглядит резонной и оправданной: засилье бюрократической машины, государствоцентристская традиция, сказывающаяся на развитии гражданского общества и по сей день, не говоря уже о том, что ученый, как и многие его выдающиеся современники, был свидетелем трагических событий установления диктатуры Луи Бонапарта.

Что поражает в трудах А. де Токвиля, так это его тревога за Америку, которая в то время давала наиболее чистый "образец" демократической эволюции. Источник опасности в самом общем плане коренится, по логике мыслителя, в административно-бюрократической природе государства вообще. В знаменитом труде "Демократия в Америке", недавно переведенном на русский язык, Токвиль писал: "Государство постоянно расширяет свои прерогативы, становится более централизованным, предприимчивым, абсолютным и всемогущим. Граждане находятся под неусыпным надзором правительственных учреждений. Каждый день незаметно для себя они жертвуют государству новую частицу своей личной свободы. Эти люди, которые время от времени опрокидывают троны и попирают королей, - эти люди все легче и легче, не оказывая никакого сопротивления, подчиняются первому желанию любого государственного служащего"[4].

Здесь мы вновь слышим мотив неприятия доминирования государства над обществом, сковывающего самостоятельность, регламентирующего жизнедеятельность последнего. А. де Токвиль назвал это "современным типом государственного деспотизма", деспотизма худшего, чем существовавший когда-либо раньше, даже во времена Римской империи. "Я хочу представить себе, - писал он, - в каких новых формах в нашем мире будет развиваться деспотизм. Я вижу неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души... Над всеми этими толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова"[5].

Пройдет несколько десятилетий и с тем же пафосом, смешанным с горечью и пессимизмом, напишет о массовом обществе конформизма и обыденности крупнейший мыслитель ХХ столетия Ортега-и-Гассет. Элитарность власти, порождаемая ее государственной формой, - тема, к которой обращались в новое и новейшее время выдающиеся мыслители, причем различных, часто полярных, направлений.

Многое для ее разработки сделал М.Вебер. Именно ему принадлежит заслуга научного анализа той социальной общности, которая воплощает государственное господство - бюрократической организации. Вот одно из провидческих его высказываний: "Государственная бюрократия будет править одна, если частный капитализм подвергнется уничтожению. Частные и государственные бюрократические службы, которые сейчас действуют по соседству друг с другом и потенциально одна против другой, что тем самым и накладывает на них определенные ограничения, сольются в единую иерархию. Возникнет ситуация подобная древнему Египту, хотя и примет она более рациональную, а потому не поддающуюся уничтожению форму"[6].

В этих словах, если стоять на строго научных позициях, целесообразно обратить внимание даже не столько на сбывшееся в нашем столетии пророчество относительно природы государства при государственном социализме или иных случаях тотального огосударствления общественной жизни, сколько на угрозу рождения бюрократического государства, которое ко времени расцвета академической карьеры именитого социолога в том или ином виде материализовалось уже не однажды (20-е годы). Факт могущества германской бюрократии, как известно, также не в малой мере стимулировал исследовательские интересы Вебера. Если же рассматривать его позицию в более общем контексте приведенных нами взглядов ученых авторитетов, обнаруживается любопытная закономерность: развитие современной цивилизации всеми ими мыслится как восходящее движение к далекому или относительно близкому идеалу, отклонением на пути к которому всегда служит непомерное сосредоточение власти в руках некоей высшей инстанции. Ею неизменно оказывается гипертрофированно разросшаяся государственная власть, тотальная власть государства над обществом, персонифицированная прежде всего иерархической бюрократической организацией и особым слоем людей - кастой чиновников-управленцев Сращение правительственной исполнительной власти с профессионализмом вездесущей бюрократической организации, освященное государствоцентристской традицией, дает в итоге феномен, который я именую бюрократическим государством.

Почему, однако, бюрократическое государство? На наш взгляд, во-первых, потому что за ним стоит реальность многих стран в различные эпохи. Во-вторых, бюрократическое государство представляет собой часто встречающуюся разновидность современного государства с особым набором характеристик. В-третьих, несмотря на длительность существования и постоянное воспроизводство государств данного типа, нередко оно лишь эпизод в становлении государственности, но без которого обойтись нельзя. Более того, такой "эпизод" имеет обычно долговременные последствия для молодой государственности. Значит, в научном анализе категория бюрократическое государство важна не только сама по себе, но не менее важна и динамика его эволюции. В-четвертых, анализ иного типа государства - плюралистического (западной, либеральной демократии) также требует использования бюрократической "модели", ибо отклонения в демократическом развитии, как правило, тяготеют к бюрократическому государству. Наконец, в-пятых, существуют причины утилитарно-политического, практического и прикладного порядка в свете рождения во второй половине нашего века более сотни новых государств, в том числе и на территории нашей собственной страны. Практически все они выросли из бюрократической государственности в ее колониальной, монархической и государственно-социалистической форме. Отсюда возможность использования парадигмы бюрократического государства для анализа реальных путей развития новых стран. Декларативные заявления о демократии, правах человека и правовом государстве, гласности, многопартийности и т.д. и т.п. обычно немного стоят. Реальность всякий раз бывает иной.

У бюрократического государства как теоретической конструкции есть ряд отличительных черт и параметров. Поскольку речь идет о категории политической науки, главным из таких параметров служит не формальная, а реальная организация власти. Политическая власть предстает в рассматриваемом случае прежде всего в моноцентрической форме как единый источник властной энергии, удерживающей в своем поле общество. Ядро власти - скрепленное воедино верховным исполнителем (президент, монарх, генеральный секретарь, харизматический лидер) политическое господство партийной, военной, административно-хозяйственной бюрократии Отсюда и название государства - бюрократическое. При моноцентризме власти государство предстает как бюрократическое, при полицентризме - как плюралистическая демократия. Упрощение в данном случае оправдано лишь стремлением мысленно наметить некие общие типы для сопоставления их с реальностью.

Однако допустимо ли вообще спрямленное, почти по черно-белому принципу, деление государств на бюрократические и плюралистические (демократические). Не идем ли мы вразрез с традицией, да и с современными классификациями, слишком тяготея к дихотомии, скажем, на манер государства социалистические и капиталистические?

Действительно, в мировой общественной науке существуют весьма подробные классификации обществ, форм правления, политических систем и государств. Среди них классические, основанные на критерии распределения и соответственно организации власти схемы Платона (аристократия, тимократия, олиграхия, демократия) и Аристотеля (монархия, аристократия и полития в качестве "верных" форм наряду с тиранией, олигархией и охлократией в качестве девиации от них). Двухмерной схеме (монархия - республика) следовал Макиавелли. Современные классификации в политической науке, как правило, более дробные и плюралистичные по критериям. Г.Олмонд заложил в компаративной политике четырехмерную схему политических систем, разделив их на англо-американские, континентально-европейские, тоталитарные и преиндустриальные системы. Дж.Коулмэн называет соревновательные, полусоревновательные и авторитарные системы. Д.Аптер считает, что в мире имеются как диктаторские и олигархические режимы, так и непосредственно представительные и косвенно представительные режимы. Есть также попытки создания глобальных по историческому охвату классификаций: известный американский специалист С.Айзенштадт пишет о примитивных системах, патримониальных империях, кочевнических и захватнических империях, городах-государствах, феодальных, централизованных бюрократических империях и современных системах Последние о подразделяет на демократические, автократические, тоталитарные и слаборазвитые. Э.Шилз упоминает о политических демократиях (демократиях, модернизирующихся олигархиях, тоталитарных олигархиях и традиционных олигархиях). В типологии Л.Биндера называются традиционная, конвенциональная и рациональная системы Что же касается классификаций демократических форм правления, она может достигать у некоторых авторов почти десятка.

Каждая такая классификация сориентирована на выяснение с различных методологических и мировоззренческих позиций сходства и различий государств и обществ: либо в динамике их эволюции, либо в статике сложившихся политических форм и механизмов. Поскольку авторы оперируют рядом критериев, дихотомный анализ вряд ли применим в таких случаях. Хотя уже классические мыслители - Платон, Аристотель, Макиавелли используют и его - антиподы монархия и тирания, аристократия и олигархия, политийя и охлократия, монархия и республика в сущности и есть дихотомная схема, намечавшая, с одной стороны, "идеальный тип", а, с другой, его крайность, извращение, сплошь и рядом встречающуюся реальность.

В западной политической науке утвердились также весьма влиятельные подходы, которые в основе своей предстают как дихотомные, хотя на самом деле их содержание богаче и масштабнее. Так, известный политолог Роберт Даль выделяет два основных типа режимов: гегемонии и полиархи. Первые максимально ограничивают свободу выражения, организации и представительства интересов и политических предпочтений, возможности деятельности оппозиции вплоть до ее запрещения. Вторые находят воплощение в полиархии. Это - режим широких демократических свобод Между двумя полярными типами располагаются многочисленные смешанные случаи: около-гегемоний или около-полиархий, тяготеющих к основным типам[7]. Таким образом, в схеме Р. Даля заложен элемент эволюции самих гегемоний (от большей к меньшей) вплоть до обретения черт полиархий и соответственно элементов дальнейшего самосовершенствования последних.

Классификация, примененная нами, в определенном смысле повторяет логику классификации крупнейшего американского политолога. Но у нее иной методологический корень: не политическая система и не режим здесь главный инструмент анализа. Таким инструментом, аналитической конструкцией служит государство как универсальная категория политической науки.

Демократическое, плюралистическое государство является в нашем представлении некоей реальностью, сформированной многовековым опытом западной цивилизации. Ему предшествовало либеральное государство, покоившееся на принципе свободы личности и представительной системе, но ограничивавшее в гражданских и политических правах крупные сектора населения. Хорошо известно, что даже такой выдающийся идеолог либерализма как Дж. Стюарт Милль принимал как должное ограничение этих прав (имущественный ценз, ценз оседлости и т.п.). Только с появлением всеобщего избирательного права и многопартийности брели корни и почву современные плюралистические демократии. Этому предшествовали сдвиги в социальной структуре, выход на авансцену истории современных классов: предпринимательской и других слоев буржуазии, рабочего класса, широкого профессионального слоя в лице носителей современных технических и гуманитарных профессий. Изменившееся общество как бы поставило вопрос о новой конфигурации власти, особенно в Европе, и плюралистическая ее модель, с более или менее значительными перерывами, оказалась в конечном счете наиболее предпочтительной.

Говоря о демократическом государстве, мы в первую очередь подчеркиваем его плюралистический характер. В этом смысле демократическое государство и плюралистическое государство являются синонимами. Плюрализм власти вытекает из сложной многоликой природы зрелого гражданского общества. В нем развиты горизонтальные социальные связи и отношения, получают отражение и организационное оформление новые нарождающиеся интересы, имеющие возможность не только прямого или косвенного представительства через существующую политическую систему, но и участия в процессе выработки приемлемых для большей части населения решений. Еще одна особенность рассматриваемой государственности - в том, что процедура формирования таких решений не ограничивается сугубо государственным институционным механизмом, но и осуществляется на уровне гражданского общества - через организации промышленников и трудящихся, различные ассоциации. Эта разветвленная система общественного управления покоится одновременно на крепком фундаменте местных органов власти, избираемых гражданами с целью руководства жизнью городов, регионов, районов. Сильная сторона плюралистических систем состоит в том, что как властная структура государство здесь как бы слито во многих отношениях с обществом, но не является сколком его, а служит некоей средней линией общественных влияний и сил, в ходе взаимодействия которых и вырабатывается освящаемая государственной властью линия развития.

Итак, центральным моментом в нашей концепции современного государства является признание его дихотомической природы, т.е. возможности самореализоваться либо в бюрократической форме (бюрократическое, моновластное государство), либо в плюралистической модели (плюралистическое, демократическое государство). Между этими двумя умозрительными, теоретическими конструкциями располагается бесконечное количество вариантов или конкретных проявлений государственности, тяготеющих к основным типам: более или менее, но все-таки демократическому; больше или меньше, но сохраняющему свое бюрократическое естество. Дихотомическая ось бюрократическое - плюралистическое государство служит в нашем понимании некоей системой координат при анализе реальностей той или иной государственности, интерпретированных в основном с учетом ее властной природы позиций политической науки.

Контуры бюрократической модели в России. Если применить эту опробованную в качестве совокупности идей схему к отечественным реальностям, довольно интересные результаты не заставят себя ждать. Однако обратимся вначале к некоторым, имеющим прямое отношение к рассматриваемым сюжетам суждениям современных российских авторов "...Через год после победы демократических сил, - пишет публицист Ю.Буртин, - мы должны констатировать поражение демократии и имеем типичную для недемократических режимов ситуацию: отчуждение государства от общества, его замкнутый авторитарно-бюрократический характер. Народ и власть стали друг другу чужими. Таков закономерный результат кастовой, классовой политики российского руководства"[8].

Пафос приведенного высказывания, прозвучавшего год спустя после победного августа 1991 года, отражает довольно распространенные в сегодняшнем российском обществе радикалистские или негативистские оценки и настроения. Этот подход контрастирует с трезво-прагматическими суждениями Попова, в демократическом либо консервативном варианте неизбежно будет бюрократической властью. "...Власть, - пишет он, - в целом осталась в руках аппарата, и по мере его реорганизации его роль в системе власти крепнет"[9]. По мнению российского политика, демократическим силам и народу не безразлично, какие группы бюрократии будут у руководства страной (относительно прогрессивная либо реакционная). Правящая же коалиция в любом случае будет "прежде всего бюрократической"[10].

Характерно, что многие российские политологи интерпретировали происходившие в политической жизни страны события именно в терминах необюрократической, неономенклатурной опасности. Так, Г.Дилигенский высказывал озабоченность, что разработанный летом 1993 г. конституционным совещанием проект конституции чреват "диктатурой чиновничьей олигархии, новой номенклатуры"[11]. Речь шла о смыкании центральной бюрократии с региональными властями и элитами, в результате чего даже федеральное устройство обретало чисто верхушечные, олигархические черты.

Отдавая должное проницательности авторов большинства подобных высказываний, хотелось бы все-таки в интересах научного анализа - предложить иной, менее политизированный взгляд, избегая тенденциозности любого рода. Зададимся вначале вопросом: а может ли вообще еще вчера централизованное партийно-номенклатурное государство стать буквально на другой день своей противоположностью - народным, демократическим, плюралистическим государством? Во всяком случае история предшествующих двух столетий, даже после радикальных революций, таких чудесных превращений не знает.

Россия, как и другие страны СНГ, унаследовала от Советского Союза не просто прежнюю организацию власти, каковой до недавнего времени были советы, но и управленческое сословие прежней эпохи (номенклатурно-аппаратный слой). Произошел перелив традиционных управленцев - бюрократов партийной выучки в новые структуры президентской и советской ветвей власти. Эти процессы коснулись как ставших на демократическую платформу политиков из рядов КПСС, так и многочисленных представителей прежнего аппарата, из числа которых укомплектовывались новые властные аппараты.

Аппаратные связи, освященные идеологическим руководством, скрепляли советское общество. Носившие сугубо вертикальный характер за счет жесткой централизации, они не только не давали ему распасться, но и обуздывали местнические, республиканско-регионалистские интересы. Независимая от центра инициатива, если она противоречила общей линии, наказывалась. С другой стороны, даже самая абсурдная инициатива, укладывавшаяся в логику партийного курса, поощрялась и вознаграждалась, хотя впоследствии неизменно терпела провал. Полицентризм был невозможен, режим спасала централизация.

Послекоммунистическая власть столкнулась с той же дилеммой, что и прежняя. В условиях, когда горизонтальные связи как таковые еще не успели сложиться (более того, в обстановке дезинтеграции союзных структур рвались любые связи), единственно, что скрепляло российское общество, по-прежнему оставалась аппаратно-советская система плюс президентская вертикаль власти. Первая сформировалась еще в недрах прежнего режима, вторая претендовала на статус новой исполнительной властью с самыми широкими полномочиями. Обе ветви власти, даже будучи выборными, опирались в основном на прежний корпус советских функционеров, дополненный некоторыми новыми людьми из некоммунистического лагеря.

Если система советов оставалась как бы осколком развалившейся прежней общесоюзной государственности, принципиально иную роль с самого начала играло российское президентство. В ходе политических схваток начала 90-х годов оно прежде всего приняло на себя роль инструмента государственного отделения, орудия суверенизации. Это была в полном смысле слова новая власть, формировавшаяся буквально на наших глазах. Одолев ГКЧП в августе 1991 г., запретив и распустив КПСС и РКП, приняв от парламента осенью того же года чрезвычайные полномочия, разослав назначенцев президента в города и веси России, она по существу поставил себя на место правящей партии (КПСС), хотя именовалась президентской администрацией, заменив прежнюю партийную власть. Но ей на протяжении двух лет так и не было суждено стать действительно полной всеохватывающей властью.

Чтобы президентская ветвь власти обрела почву под ногами, ей потребовались соответствующие государственные структуры, влиятельный социальный слой, общественная поддержка. Последняя во многом покоилась на надеждах населения, а потому изначально была переменчивой. Постоянный же резерв организационной поддержки ограничивался движением Демократическая Россия и рядом других общественных объединений и союзов. Выжидательную и колеблющуюся позицию заняли представители государственного предпринимательства в лице директорского корпуса, значительная часть трудящихся, занятых в государственном секторе экономики. Недвусмысленная ориентация новой власти на фермерское земледелие рождала настороженность к ней в колхозно-совхозном секторе, а перспектива введения частной собственности на землю грозила труженику разрушением прежнего уклада жизни. Не случайно, опросы показали, что частная собственность на землю приветствовалась гражданами главным образом в городах. В особо трудном положении оказалось большинство широкого и влиятельного слоя научно-технической интеллигенции. Однако власть могла рассчитывать на лояльное отношение тех, кто смог интегрироваться в новые производственные, а в основном коммерческие структуры, сменить к своей выгоде привычную сферу занятий.

У президента как личности и отождествляемого с его именем института, несмотря на значительную поддержку популистского характера, тем не менее не оказалось за плечами прочного и влиятельного социального слоя, каким, например, в период правления Де Голля во Франции стала государственная буржуазия и технократия. Чтобы изменить положение: поправки делались как в плане корректировки экономических реформ, так и по линии более широкого представительства директорского корпуса в правительстве. Однако двойственность отношения к этим кругам была снята далеко не полностью, что рождало вполне адекватные реакции у бывшей советской хозяйственной номенклатуры.

Президентству в России, как и других странах СНГ, была уготована неизведанная судьба не только потому, что этот институт был совершенно новым для отечественной политической культуры и воспринимался поначалу не более как государствоцентристское, авторитарное начало власти, воплощавшееся обычно в постах генерального секретаря или иного крупного номенклатурного начальника. Характерно, что и в перестроечные времена сохранявшаяся партийно-государственная аура первых в стране лиц дала нам возможность достаточно спокойно пережить введение в СССР президентского института, тем более генсеком КПСС было то же самое лицо, воплощавшее как бы преемственность убывающего партийного, но расширявшегося собственно государственного начала власти.

В отличие от союзного российское президентство было легитимировано народным волеизъявлением. Однако если первое утверждалось на постепенно ужимавшемся массиве когда-то всесильной партийной власти КПСС, второе пустило корни на "выжженной земле" этой власти. В масштабах России, может быть только за исключением Москвы и Ленинграда, президентская администрация стала как бы субститутом внешне испарившегося номенклатурно-партийного влияния.

Действовавшая параллельно с советскими органами и возвышавшаяся над обществом как его новая властная структура президентская администрация сама во многом оставалась плоть от плоти прежнего бюрократическо-номенклатурного истэблишмента, хотя и инкорпорировала в свой кадровый костяк немало деятелей демократического лагеря. Большие прерогативы вновь приобрели бюрократические по своей природе аппаратные структуры при отсутствии налаженной системы взаимодействия между представительной и исполнительной властями наряду со слабой эффективностью каналов обратного воздействия на государственную власть со стороны населения. Политика преобразований вновь навязывалась ему сверху и только нечеткость разделения ответственности и дуализм ветвей власти не давали рождавшейся политической системе эволюционировать полностью в моноцентрическое бюрократическое государство.

Вместе с тем данная тенденция присутствовала постоянно, более того доминировала в процессе нового государственного строительства, хотя ее эффект был далеко не однозначен. Если обратиться к теоретической модели бюрократического государства, вряд ли найдется хоть одна его черта, которую удалось целиком миновать в современной России. Так, на местах продолжалось всевластие администрации - прежней советско-номенклатурной и новой президентской (в принятии решений, распоряжении ресурсами, ведении на угодный ей манер политики приватизации). Произошло расползание номенклатурной власти в российском масштабе через ее децентрализацию, а в ряде случаев и ее обособление от центра, хотя республиканские и региональные элиты не стали от этого собственно ближе к нуждам населения. В одних случаях им удавалось сохранить статус-кво, поддерживая прежний социально-экономический уклад, в других пойти - под давлением центральной исполнительной власти - на преобразования. Вместе с тем такой объективно складывавшийся порядок нарушал прежнее вертикально-иерархическое построение власти, дал больший простор горизонтальным отношениям, росту элементов плюрализма. Попытки же командными методами подчинить поле центра республиканские и региональные власти, как правило, оказывались в период двоевластия малоэффективными. В том смысле прежняя советская государственность с ее непомерной централизацией сдавала позицию за позицией.

Процесс строительства нового государства дал стимул формированию обновленного номенклатурного слоя как на уровне президентской администрации, так и советов, что выразилось прежде всего в повсеместном расширении чиновничьего аппарата и увеличении числа служб. Система управления не упрощалась, обрастала новыми звеньями и "довесками". Имел место постоянный перелив номенклатурщиков среднего звена (из КПСС, советов) в новые структуры. Сохранил свои позиции и влияние прежний управленческо-хозяйственный слой, однако руководствовавшийся уже отнюдь не "общегосударственными интересами". Крайняя слабость профсоюзов, политических партий, отсутствие возможностей у населения реально повлиять на ход преобразований и перемен объективно стимулировали крен в направлении формирования патерналистско-бюрократической государственности. Последняя, если прибегать к аналогиям из опыта "третьего мира", создавала необходимые условия для инициированного даже на уровне простого чиновника, получающего взятки, частного накопления как одного из важнейших условий осуществления политики капитализации России.

Проявилась и такая черта бюрократического правления, как навязывание обществу "сверху" курса радикальных преобразований в рамках той же генеральной линии капиталистической ориентации. Инструментом его осуществления стал российский вариант технократии, ярко персонифицированный, к примеру, составом правительства и.о. премьера Гайдара. Обществу по существу был предложен наиболее дорогостоящий - в плане социальных издержек - путь развития учетом неподготовленности инфраструктуры их решения, а также необычности проблем, с которыми пришлось столкнуться населению (перспектива массовой безработицы, сокращение возможностей образования, здравоохранения, получения социальных благ). Особенность администрирования "нового типа" состояла также в том, что, проводя в жизнь макроэкономические и макросоциальные схемы на общегосударственном уровне, решение вопросов на периферии лишь отчасти отдавалось на усмотрение местным властям. Однако из-за разлада связей центра и периферии, особенно по экономической линии, продолжала неуклонно возрастать автономная, "самостийная" активность республиканско-региональных элит. Создались условия, чтобы необюрократический и неономенклатурный слой, занимаясь, в частности, вопросами приватизации, формировал - через лицензирование, коррупцию - частнохозяйственную среду.

Плюрализм или корпоратизм? Необходим еще один уровень анализа, который бы позволил определить, в каком направлении эволюционирует эта незавершенная государственность с точки зрения основных подходов к государству вообще, существующих в мировой политической науке, в частности с позиций плюрализма и корпоратизма.

Необходимо, правда, сделать одно уточнение: обращение к тем или иным положениям основных направлений политологии государства мы рассматриваем как достаточно объективистский надценностной и внеидеологический исследовательский прием. Имеются и другие пути, например, многие отечественные авторы, озабоченные современными судьбами России, дают уже как бы "заданное" видение перспектив российской государственности - от традиционалистских решений в духе соборности, державности, народовластия советского типа до западнических взглядов, а временами даже тех или иных разновидностей корпоратизма и патернализма. Часто за подобными исканиями скрываются позиции определенных политических сил, а потому вести научный анализ на такой идеологически и классово мотивированной базе значило бы отойти от чисто исследовательских задач, которые ставит настоящая статья.

Иное дело отработанные (увы, в основном не у нас) чисто концептуальные научные подходы, использующие понятие государства как аналитическую конструкцию, которая может воплотиться, а может и не воплотиться в страновой реальности, приблизиться к ней или удалиться от нее. Для нас важно увидеть, какие элементы, скажем, плюралистического государства уже присутствуют в сегодняшней России или оно носит преимущественно автономный, бюрократическо-номенклатурно-бонапартистски оторванный от общества характер, а, может быть, уже на практике кое-что берется для российской государственности из корпоративно-патерналистской схемы?

Отрыв государственной власти от общества, составляющих его социальных сил - ситуация достаточно часто встречающаяся в истории цивилизации, Но всевластие бюрократии далеко не всегда означает узурпацию ею государства, как случается в военно0бюрократических и некоторых других авторитарных режимах. Государственный управленческий слой предстает в наших условиях как бы в двух ипостасях: надобщественной социальной группы, обладающей рычагами реального властвования, экономическими ресурсами и возможностями, различного рода связями, а, с другой стороны, в виде слитой с еще слабо дифференцированным обществом патерналистской силы, способной больше или меньше отражать интересы населения, трудовых коллективов. Такого типа управленец часто ассоциируется с представлением о всемогущем директоре, не забывающем о себе и своем ближайшем окружении, что находит подтверждение в достаточно высокой мере вознаграждения их труда, но и пекущемся о трудовом коллективе, интересы которого он готов отстаивать пред вышестоящим начальством. (Кстати, так оно фактически и было в период правления гайдаровского кабинета). В определенном смысле государственный директор и его подчиненные равны по отношению к еще более могущественному и всевластному хозяину - государству. Естественно, приватизация в дальнейшем изменит этот тип отношений, но вряд ли из них уйдет патерналистское начало - скорее наоборот. Государственный обезличенный патернализм, можно предполагать, сменится патернализмом конкретного частного работодателя, что попросту чревато деспотизмом.

Политическое противоборство в центре резко подхлестнуло процесс дифференциации управленческого слоя. Часть его, полагаясь на административно-государственные методы, предпочитала лишь несколько изменить прежнюю во многом патерналистскую систему экономического и политического господства, уповая на державность и государственничество. Однако все-таки чаще тон задавали радикальные круги, чьи взгляды на политическое устройство и экономическую организацию России ориентированы на западные образцы с некоторым учетом отечественной специфики. Здесь-то и таилась опасность отрыва государственной власти от общества, российского бонапартизма и голого технократического крена вообще, когда игнорируются историческая природа и реальное состояние общества. У этой части управленцев, весомо представленных в президентских структурах, зрело желание совершить рывок, который на пути к рыночной экономике и постиндустриализму совершили Франция, Южная Корея и некоторые другие государства. Подобный подход грозил разрушением даже той крайне несовершенной интересопроводящей системы, которая появилась у нас с действовавшим лишь отчасти, но разделением властей, с новой ролью президентской, парламентской (советы) и судебной власти. Замаячила опасность нового государственного насилия, осуществленного старой и новой номенклатурой при опоре на силовые структуры, во имя "светлого", но крайнее далекого и зыбкого капиталистического будущего Такая система (а шаги к ней были сделаны еще до трагических событий октября 1993 г.) с учетом традиционной авторитарной политической культуры россиян неминуемо тяготела бы не к плюрализму, а моноцентризму власти. Думается, история здесь ставила нам еще одну ловушку бюрократического государства.

Надпартийное государство, пришедшее на смену государству КПСС, явилось шагом в направлении плюрализма, но ограниченного, специфического, крайне далекого от западных, да и восточных аналогов. Мы столкнулись в послеавгустовский период с плюрализмом эпохи распада, стихийно-плюралистическим даже отчасти анархистским развитием, за которым стояли дезинтеграционные тенденции. Иной путь стал бы возможен лишь при наличии реформированного монопартизма (система с доминантной партией). Однако в ходе острых политических коллизий общество было вынуждено принять иной малопредсказуемый с точки зрения демократической перспективы исторический маршрут.

Плюралистическая модель государства пока явно не укладывается в контекст наших внутренних условий - экономических, социальных, политических. У нас (уж так получается) плюрализм настолько ассиметричен, что при бюрократическом господстве, наверное, было бы вернее сказать его вообще нет. Или, если учесть регионально-республиканский фактор, наш плюрализм безграничен, что, пожалуй, в послеавгустовские годы было больше похоже на распад. Во всяком случае многоголосица Верховного Совета, "круглые" столы нескольких блоков партий, о которых в лучшем случае знают, что они связаны с занимающими крупную государственную должность деятелями, выглядят слишком эфемерными свидетельствами подлинного общественного и политического плюрализма. Такой поверхностный, сколоченный "сверху" плюрализм обычно быстро перерастал, как свидетельствует опыт многих новых государств, в дележ, грызню вокруг "пирога" власти, и российский опыт не стал здесь исключением.

Если говорить о реальных процессах политического плюрализма в наших условиях, то они, на наш взгляд, начались с суверенизации и регионализации. Наполнение обоих процессов содержанием при отсутствии сложившихся политических структур в общероссийском масштабе открыло перед провинцией и периферией возможности становления местной политики, разынтегрированной и асинхронной прежде всего с политикой столиц - Москвы и Ленинграда. Во всероссийском масштабе произошло дробление политического пространства, что привело к еще большему отчуждению центральной государственной власти от регионов и республик.

Наша политическая система со времен перестройки формировалась под единое общество и меньше всего учитывала перспективу его растущей национальной и территориальной мозаичности после демонтажа партийно-мобилизационного режима. Двойственность властных начал особенно остро проявилась в России: из западной политической культуры взят институт президентства как олицетворение государственного централизма и целостности, из советской до драматической осени 1993 г., сохранялись Советы. Но свершившиеся процессы регионализации и суверенизации, по-видимому, не оставили нам иного выбора как строить отныне (и в который раз!) здание российской государственности заново, причем делая это "снизу", буквально с самого фундамента. Так собственно только и может возникнуть устойчивая федерация. Более того, отсюда начинается и собирание аморфного политического пространства в общероссийский политический процесс, в ходе которого выявится "who is who", и у кого, какой политический вес. Это, естественно, если нас беспокоит перспектива демократических и полиархических начал формирующейся российской политийи. Не исключен иной путь (после октября 1993 г. больше превалирует он): осуществить такое собирание административным путем, оперевшись на управленческие структуры президентской власти, глав республик и территориально-государственных образований за счет принижения или в обход представительной и других ветвей власти либо их скорее формального участия в этом процессе.

Здесь нас могли бы поджидать две опасности: местничества (поскольку в обмен на делегирование власти центру влиятельные местные круги попытаются развязать себе свободу рук) и дальнейшего усиления номенклатурно-бюрократического начала правления как во всероссийском, так и республиканском, краевом, областном масштабах. Каждый попытается отглатнуть от суверенной власти свою долю, в результате чего произойдет ее растаскивание местными элитами, чисто внешне прикрытое аморфной государственностью с фактически номинальным президентом. Вряд ли выстроенное таким образом государственное образование (федерация, конфедерация) будет вообще жизнеспособным, уже не говоря о том, что к демократии оно не имело бы никакого отношения.

В нашем представлении, если действительно руководствоваться плюралистической схемой, Россия предстает как федеративно-земельное с элементами конфедерации и иных связей государственное устройство, имеющее развитую систему территориально-государственного и национально-государственного представительства различных уровней. Такое представительство будет отражать реальное состояние общества, его динамику. Подпитку получит "корневая система" партий, часть из которых, оперевшись на реальные социальные интересы, в том числе прежде всего российской глубинки, получит почву для саморазвития, другие, оказавшись пустоцветом, уйдут с политической сцены. Возможно и появление влиятельных региональных политических формирований (в федеративных государствах так оно обычно и бывает) при абсолютном сокращении бюрократического централистского начала. Поскольку в России сильны национально-возрожденческие тенденции, оформится целая палитра культурно-этнических интересов: русского народа, национальных меньшинств и других народов. В новом здании российской государственности появятся города и местности различного уровня подчинения - с учетом целесообразности государственного централизма и, напротив, децентрализации. Плюралистическая схема как бы отразит взаимопереплетающуюся мозаику российского общества прежде всего по горизонтали. Такова, на наш взгляд, исходная база или основа новой российской государственности, каковой она предстает в свете процессов регионализации и децентрализации, обнаруживающих большую инерционную силу. Мы, современники, рисуем эти процессы по большей части в негативном ореоле: распада, дезинтеграции. Проблема же состоит в том, как заставить работать самоуправленческие тенденции в направлении государственного сплочения и консолидации, а это возможно через экономику, общество, ибо административно-бюрократический путь "сверху" уже завел нас в тупик.

Вместе с тем плюралистическое государство особого российского типа перестает быть государством как таковым, если его стихийно формирующийся "снизу" профиль не будет заключен в определенные рамки, именуемые суверенной территорией (границы), волей народа и внутренне сцепленной крепкой властью. Даже легко проникаемые и разнорежимные сегодняшние границы лучше, чем их отсутствие, а такая опасность есть. Даже первые, очень противоречивые опыты народного волеизъявления, если они не подгоняются политиками под собственные корыстные интересы, имеют определенный смысл в контексте накопления опыта демократии, хотя он и может быть крайне неудачен. Даже, наконец, плохая аморфная и коррумпированная в чиновничьем звене власть новой России лучше чем никакой, лучше откровенного беспредела анархии, хотя любому очевидно, что без ее санации нас ждет именно этот беспредел. Плюрализм чреват распадом, если сохраняется "прозрачность" границ для преступников и коррупционеров, верхушечное противостояние ветвей власти и манипулирование ими в отношении народной воли, не говоря уже о сращении власти, что тоже происходит, с криминальным бизнесом.

В контексте сказанного, как это может не показаться парадоксальным, в совершенствовании нуждается рождающееся неономенклатурное административное государство. Однако не в качестве самодовлеющей, надпартийной, стоящей над обществом и в конечном счете глубоко антидемократической силы, а как исполнительная административная вертикаль (президентская, правительственная) или механизм, эффективно обслуживающий разнообразные общественные интересы, выявляемые, тем не менее, сильной представительной федеральной системой. Нужны соответственно реформирование, упрощение и сокращение бюрократического аппарата, лишение его той патерналистской роли, которую он себе с некоторых пор присвоил как некий суррогат в прошлом всевластной партии.

Бюрократическая государственность необходима и для сохранения державного компонента в облике новой России с учетом ее геополитического положения между Европой и Азией, протяженности и масштабности территории, многочисленности населения, роли в региональных и мировых делах, унаследованной от Российской Империи и Советского Союза. Сохранение всех этих исторически присущих нашему отечеству черт немыслимо без целостности государства, покоящейся не только на экономическом фундаменте многообразных хозяйственных отношений, социальных и политических взаимосвязей, но и на легитимном насии, персонифицированным аппаратом власти: распорядительно-принудительными органами, гражданской администрацией, силовыми структурами. Гарантом целостности и безопасности страны выступает при такой системе президент Российской Федерации, наделенный для этого достаточно широкими полномочиями.

Анализ формирующейся российской государственности возможен не только в терминах бюрократического или плюралистического государства, но и с позиций неокорпоратистской школы. На первый взгляд такой подход наименее удачен, поскольку при возникшей разрегулированности государственной жизни трудно применять концепцию, которая целиком построена на четком разграничении и одновременно добровольном взаимодействии ролей и функций, олицетворяет порядок, организацию (даже по сравнению с демократической плюралистической моделью государства). Определенные реминисценции, правда, может вызывать государственный корпоратизм на латиноамериканский или азиатский манер.

Почва для размышлений вокруг корпоративного проекта все-таки имеется. Более того, если и есть в современном российском государстве какая-либо предрасположенность к тому, то она при определенных обстоятельствах может оказаться даже большей чем перспектива необюрократической (авторитарной) и плюралистической эволюции. Иными словами, наряду с бюрократическим и плюралистическим государством мы в рамках теоретического анализа не должны исключать и корпоративную модель; во всяком случае посмотреть, какие к тому существуют предпосылки.

На вершине российской власти такая возможность на протяжении послеавгустовского периода достаточно явно не просматривалась, хотя октябрьские события 1993 г. и здесь внесли свои крупные коррективы (роль армии и силовых структур). Схватка в "верхах" развертывалась на уровне политических элит, оставляя поведение бюрократических структур и кланов до времени загадкой для всех непосвященных (население России), но не делая загадки из того, что какая-либо из сторон в конечном счете победит, причем сила победителя будет определяться поддержкой именно государственной машины. Так оно, как известно, и произошло.

Нас же интересует в свете перспективы либерального корпоратизма, насколько к тому имеются предпосылки в недрах нашего конкретного российского общества. Организованное как общество служащих на благо государства работников, оно превращает трудовой коллектив в атомизированный круг людей, занятых определенным делом под руководством своих начальников. Раньше, при безраздельном господстве государственной собственности трудовые коллективы пронизывались не только производственными, но и иными связями: партийными, профсоюзными, государственно-мобилизационными (социалистическое соревнование) и даже отчасти неформальными (участие в культурной, образовательной и другой активности).

Перестройка разладила эту десятилетиями складывавшуюся систему, не создав ей замену. Августовский поворот сопровождался дальнейшей капсулизацией и самозамыканием трудовых коллективов в условиях распадения географических, производственных и социальных связей. Проявились и корпоратистские тенденции, например, стало возможным формирование определенных коллективов работников, способных, опираясь на узко-групповую солидарность, навязывать свои требования прежде всего самому государству. И хотя подавляющее большинство трудовых коллективов оказались в наименее благоприятных условиях, их также во все большей степени сплачивала групповая солидарность, правда, иного рода, солидарность "друзей по несчастью".

Предпосылками корпоратизации, капсулизации трудовых коллективов явились демонтаж партийных организаций, подрыв роли государственных профсоюзов и других общественных организаций. Впервые за 70 с лишним лет работник фактически оказался один на один с государственным работодателем. Если он не имел возможности сменить место трудовой деятельности (а шансы нового трудоустройства становились все призрачнее), его зависимость от начальника возрастала до уровня патерналистской опеки.

С другой стороны, администратор или директор, если он сохранял прежний профиль предприятия или учреждения, также оказывался в зависимости от собственного коллектива, ибо, будучи сменяемым государственным чиновником, нес перед ним определенные обязанности (выплата зарплаты прежде всего). Работники и начальники оказались в одной производственной "лодке" посреди бурной послеперестроечной стихии, когда реальности приватизации, демонополизации, коммерциализации, сопровождавшиеся невиданным спадом деловой активности, остро ставили лишь один вопрос - выживания. С учетом того, что доминирующими формами собственности в стране оставались государственная и колхозная, объективно вырастала роль трудового коллектива как базовой ячейки общества Иное его структурирование чем по профессионально-производственному принципу на практике оказывалось пока малодейственным. Набиравшая темп в условиях обеднения населения резкая социальная дифференциация также не особенно меняла это положение. Ведь оскудение достатка людей не обязательно меняло их прежний социальный статус - государственных работников, приписанных к определенному трудовому коллективу, отрасли и т.д. На политическом уровне новая роль трудовых коллективов нашла отражение в позициях центристских политических сил, так называемого "директорского лобби" - Гражданский Союз, позднее Федерация товаропроизводителей России. Ось государственная власть - трудовой коллектив может вполне рассматриваться и развиваться как узловой элемент относительно либерального корпоративного порядка.

Есть еще одна черта российского политического и экономического порядка, которая создает объективную базу для корпоратстских тенденций: сохраняющееся почти монопольное представительство интересов трудящихся со стороны производственной администрации или даже выборных лиц (председатели колхозов). Их доля в представительных институтах (советы) оставалась достаточно высокой, но доля принадлежащей хозяйственно-номенклатурному слою общественной власти, как следствие контроля за промышленностью, транспортом, сельским хозяйством, была еще выше. Ни мелкий и средний бизнес, ни фермерство и другие категории интересов, возникшие сравнительно недавно, пока не стали по настоящему крупным противовесом традиционным интересам этих групп, тяготеющих к умеренному реформизму и сохранению государственных начал хозяйствования. Исключение, наверное, составляет растущая банковская сфера, если она реально окажется способной осуществить переналадку всего народного хозяйства.

С точки зрения теоретической, либерально-корпоративный порядок предполагает установление отношений согласия между различными частями общественного организма, участниками политического торга, в ходе которого как государство, так и патронируемые им организации, союзы, ассоциации сохраняют автономию друг от друга. Государство опирается на плюрализм в обмен на возможность влиять на политику этих объединений, сохраняя за ними возможность относительно свободного выбора В наших условиях вряд ли такое развитие имеет перспективу, хотя потенциал общественного плюрализма, как мы пытались показать, все-таки имеется. Отсюда, наверное, попытки конструирования соответствующих схем. Одни предпочитают придавать будущей государственной системе черты авторитарного русского порядка (Стерлигов), другие патерналистского президентского режима (Владиславлев), третьи базирующейся на православии державной государственности (петербургский митрополит Иоанн), четвертые откровенно корпоративного социального и государственного устройства, способного в перспективе открыть путь к демократии (Проханов, Кургинян, Осипов). О сильной авторитарной власти в форме президентской республики как неминуемой для России не раз писали политологи-демократы (вроде Миграняна), а демократы-политики прямо попытались утвердить ее летом 1993 г. через принятие президентской конституции, что впоследствии и было сделано на референдуме, когда вопрос об обладании полнотой власти в стране уже в основных чертах был решен в пользу президентской стороны (события сентября-октября 1993 г.).

О чем все это говорит? По-видимому, об осознании практически самыми различными секторами политического спектра, что без сильной власти вышедшее из недр государственного социализма общество не может существовать. Однако по настоящему сильной в России может стать лишь та власть, которая сумеет, вобрав в себя существующую мозаичность социальной жизни, стать мостиком между старым и новым, стать арбитром в налаживании взаимодействия разнообразных общественных интересов. Гибко реформируя сложившиеся за десятилетия экономические и социальные структуры, такая власть сможет иметь достаточно широкую общественную базу без экстремистского крена на ограбляющее население "дикое" первоначальное накопление капитала. Ей следует добиваться не перелома в пользу новых в основном коммерческого типа структур, а выигрыша (в той или иной степени) для всех участников политического торга. Власть взяла бы на себя в таком случае роль инструмента налаживания общественного консенсуса, национального согласия. Как будет названа такая система (мы поспешили окрестить ее магическим словом "демократия"), к какой концептуальной школе государственности она станет тяготеть, и что за ярлык ей попытаются приклеить в прессе - все это не столь уж значимо. Важнее другое: объективно расширится база свободного, но эффективно регулируемого государством плюралистического развития, появится гибко реагирующее на запросы общества ядро власти (властная субстанция). Формирование власти будет идти от общества, но с оговоренными для нее полномочиями добиваться принятия таких решений, которые устроят наиболее широкий круг участников экономической, политической и социальной жизни. Это будет по настоящему просвещенная власть. Способность же стать таковой в огромной степени зависит от субъективной воли тех, кто в данный момент стоит у государственного руля. Просвещенность и дальновидность, однако, чаще подменяется сиюминутностью обладания властью.

Р.Э.Севортян

[1] Впервые она прозвучала из уст самого Макса Вебера, а затем не раз использовалась другими учеными. Особенно плодотворной оказалась идея об особом типе господства, который он отнес к патриархальному и патримониальному господству, султанской деспотии. Для нас наиболее примечательно то, что в этот ряд попал и "бюрократический государственный строй". "...То есть тот, - объясняет М.Вебер, - который в своей самой рациональной форме характерен для с о в р е м е н н о г о г о с у д а р с т в а (разрядка наша. - Р.С.) и именно для него". См.: М.Вебер. Избранные произведения. - М., 1990. С. 650.

[2] См.: Keane J. (ed.). Civil Society and the State. L., 1988. С. 44-45.

[3] Эти идеи получили разработку во многих работах К.Маркса на рубеже 40 и 50 годов прошлого века. Среди них: "18 брюмера Луи Бонапарта", "Правление преторианцев", "Гражданская война во Франции" и др.

[4] Алексис де Токвиль. Демократия в Америке. М., 1992. С. 494.

[5] Там же. С. 497.

[6] См.: Held D. Political Theory and the Modern State, Essays on State, Power and Democtacy. Stanford, 1989. P. 69.

[7] Dahl R. (ed.). Regimes and Oppositions. N.H., L., 1973. P. 1-4.

[8] Буртин Ю. Чужая власть // Независимая газета. 1992. 1 декабря.

[9] Попов Г. Демократам надо уйти в оппозицию, если они не хотят, чтобы Россия снова встала на путь революций // Независимая газета. 1992. 8 октября.

[10] Попов Г. Каким будет компромисс? // Комсомольская правда. 1992. 27 ноября.

[11] См.: Московские новости. 1993 (лето).

Если вас заинтересовала данная страница, возможно, вам будут интересны сайты по следующим ссылкам: