Шок реальности

На конференции в Ялте я высказал ряд мыслей по поводу методологии политического анализа, политической философии. Далее я развернул на этой основе свою модель политического и исторического процесса. Если бы ситуация была менее аномальной, то меня бы только позабавили очередные извращения высказанных мной идей. Однако ситуация чересчур экстремальна. Идеи, которые я высказывал, носят характер, я бы сказал, комплексный. И во всяком случае, отнюдь не только абстрактно-теоретический. Чувство ответственности побуждает меня к их адекватному изложению. Искажения и негодования по части элитарности выраженной мною позиции понятны и вызывают скорее сочувствие, нежели какие-либо другие эмоции. Однако, повторяю, все настолько серьезно, что нужен неискаженный вариант. Даже если он будет понят немногими.

История и политика. В течение всей истории человечества политики обращались с историей, как бог с черепахой. Когда говорят: "Россия - это страна с непредсказуемым прошлым", то предполагается, что чье-то прошлое предсказуемо. Однако это не так. Реальная история остается за семью печатями не только у нас, а в любой значительной стране мира. Рекордсмен в этом смысле, видимо, Великобритания.

Это легко объяснимо, ибо центры силы, двигающие историю, обладают способностью к долгожительству. Как бы мы ни назвали эти центры - корпорации, семьи, кланы, параполитические структуры - важно, что вне их анализа реальной истории нет. А значит, нет и реальной политики. Ибо плохой политик - это плохой историк. Устойчивость центров сил в британской системе воль, интересов и целеполаганий особенно велика. Велика и их инвариантность во времени. Это если говорить о Европе. Но все меркнет перед Востоком, где накоплен колоссальный опыт воспроизводства смыслов, где упорство в реализации макроисторических целей не знает границ и передается через поколения фактически без искажений. Достаточно посмотреть на Дэн Сяопина, чтобы ощутить эти биения исторической воли, движимые по узким каналам сквозь поколения и века.

Реальная история слишком ценна для большой политики, чтобы выбрасывать ее на потребу масс. А для тех, кто начинает интересоваться реальной историей, не имея права на прикосновение к узлам и фокусам мирового процесса, изобретено много бесцельных забав. В числе прочих - теория мирового заговора, пресловутая конспирология... Несть числа провокациям и дешевкам. Это первый способ блокировать реальное знание.

Второй - журналистский стеб, пошлость масскультурного обывательского верхоглядства. Журналист, да и в целом наша мыслящая общественность, хотят считать, что история делается при их участии, а не где-то там, под ковром. Всякий иной взгляд, всякий подход к реальному описанию реальных процессов, задевая комплекс интеллигентской неполноценности, вызывает необходимую, как говорят хиппи, "стебную" реакцию со стопроцентной гарантией и в необходимых количествах. Чем не способ уйти от реальности под видом защиты ее?

Третий способ - заблокировать методологию анализа реального исторического процесса. Микробы вульгарного материализма въелись в мельчайшие поры менталитета нашего интеллигентного обывателя. Объяснять ему, чем смысл отличается от истины, история от естествознания, субъект от объекта, язык от метаязыка - еще более неблагодарная затея, нежели тыкать носом в факты реальной истории. Интеллектуальная лень - есть исторический инвариант нашего якобы мыслящего сословия.

Четвертый способ - апеллировать к трусости бывших работников идеологического фронта, ныне борцов за демократию (или за национальные интересы). Работник идеологического фронта, сокращенно РИФ - не бывает бывшим. Помимо аспекта узко и специально профессионального, которого одного достаточно, чтобы РИФ оставался РИФом, есть еще аспект и общепсихологический. РИФ всегда помнит, что смелость суть понятие относительное. Для РИФа управление по тенденциям есть аксиома в публичной печатной деятельности. Смелым быть, конечно, нужно, но лишь в тех дозах и в том створе, в каком это требуется начальству. Десятилетиями культура РИФовства вырабатывала особый нюх, заменяющий интеллект и совесть, нюх, чуткий на близость реально опасной темы. РИФ от подобных тем отпрыгивает сразу и обходит их за версту, и при этом его облаивание всего, что связано с пониманием реальных процессов, содержит в себе и элемент доносительства, и истеричное "чур меня", и завистливую закомплексованность ("ишь какой смелый нашелся!"), и... И страшный дефицит серого вещества. Такой дефицит, что поневоле начинаешь отделять РИФов от homo sapiens.

Но если бы все сводилось к РИФам и РИФовству. Реальная история, а значит, и реальная политика, задевают такие струны, которые неотделимы от самой человеческой сущности. И здесь я склонен не сетовать на чьи-либо инсинуации, а понимать и сострадать тем, кто отторгает от себя подлинную историческую реальность во имя гуманизма, может быть, слишком поверхностно понятого.

Проблема сочетаемости реальной истории с гуманизмом не высосана из пальца. Она трагически остра. Диалектическое противоречие состоит в следующем: я, имярек, хочу знать о реалиях исторического и политического процесса. С другой стороны, я, имярек, хочу сохранять гуманистическое мировоззрение. С третьей стороны, я знаю, что гуманистическое мировоззрение не выдержит жесточайших ударов реальной истории. Что я должен делать? Ответ один: или уходить от реалий, или дегуманизироваться, или ... Или менять представления о гуманизме, воспитывать его, его и себя. Меняться, оставаясь гуманистом, но становясь другим гуманистом.

Сквозь картонные декорации нынешней фиктивной политики дуют жестокие космические ветры новой жизненной ситуации. Эти ветры сметают накипь, они сбивают с ног слабых, заверчивают в свои черные смерчи тех, кто нестоек в вере в человека и в человеческое. Но тяжкий млат, дробя стекло, кует булат. Уголь старого гуманизма под давлением катастрофы превратится в алмаз гуманизма нового. Поставить человека лицом к лицу с реальной историей необходимо не только затем, чтобы он, поняв, кто есть кто и что есть что, перестал быть игрушкой балаганных жуликов и шарлатанов, зовущих себя политиками. Это нужно для того, чтобы человек стал другим, чтобы он прошел искус и испытание и вошел в новый эон - другим.

Политическая аналитика, занятая субъектами и центрами сил, неотделима от философии, от религии, от психологии, от культуры. Она - не теория, не наука, она - способ знать и способ трансформировать и мир, и людей. Вот масштаб. Вот планка, которую нужно взять нашей аналитике, если она хочет быть на уровне требований ХХI века. Она должна стать синтезом искусства и науки, философии и прагматики, быть стойкой и смелой и делать стойкими и смелыми людей, способных выдержать мутно-стеклянный взгляд реальной истории, выдержать, и вместе с тем остаться людьми.

Никакая другая аналитика для меня просто не существует. Умненькие мальчики, шмыгающие где-то рядом с политической гримерной, уже за скобками того, что зреет в недрах российского хаоса. Что касается модной политологической фени, то остается лишь удивляться тому, как быстро ее освоила наша молодежь, как быстро перешли на нее наши историко-партийные старцы. Эта быстрота способна конкурировать только с поразительной поверхностностью и недобросовестностью в освоении западного политологического языка, требующего французской отшлифованности, немецкой педантичности и британской сухости. Спросите сейчас десяток наших политологов, бывших работников кафедры марксизма-ленинизма, торопливо выстреливающих: "риски", "элиты", "факторы", "системный анализ"... Что они имеют в виду, говоря эти модные словечки? И выяснится, что ничего, ну, ровным счетом ничего, относящегося к делу, хотя бы косвенно.

Между тем для создания серьезной отечественной школы мало западного ученичества. Мало освоения всего, что могут дать анализу естественные науки. Мало даже знания реалий исторического и политического процесса. Необходимо еще и ощущать то, что находится между всеми феноменальными полями, между несочетаемыми методами исследований. Формула, факт, образ, догадка, логические умозаключения, интуитивные озарения... Все это лишь вышивки по некоей субстанциональной канве. Ощущение субстанции исторического процесса возможно лишь для тех, кто наряду с гуманитарными знаниями, информированностью и строгой дисциплиной естественнонаучного мышления способен еще и владеть языком символов.

Символ - вот ключ к диалектическому единству исторического и логического, вот ключ к целостности и цельности понимания процессов, вот ключ к взаимопроникновению общего и частного, материального и идеального, вот ключ к ответу на вопрос, что, как, откуда, зачем и куда движется. Без этого символического аспекта нет большого анализа. Аналитик, не способный к символическому мышлению и чувствованию, не сможет удержать сложный баланс между противоречивыми методами исследования, он не удержит равновесия, соскользнет в абстракцию или прагматизм, увязнет в деталях или будет скользить по верхам, он не создаст голографической картины реального историко-политического процесса. Один специфический грузинский политический деятель сказал: "Демократия - это не лоби кушать". Политический анализ - это тоже не бланманже.

История и игра. Очень часто не разделяют в политическом историческое и игровое начала. Историческое творится народом, здесь действует закон больших чисел. Игровое - результат действия центров сил. Историческое сильно страстью и массой. Игровое - плотностью, сплоченностью, холодной рациональностью и терпением. Историческое растворяет в себе игру, игра, оседая в растворе, смещает, трансформирует, искажает протекающие реакции.

До второй половины ХХ века игра лишь входила в поры истории, и можно было говорить об историческом как об основном, а об игре как о фоне. Новая ситуация сложилась где-то в конце 40-х годов ХХ века. Ничего мистического в этом нет. Нет и теории заговора. А есть - необходимость продолжать войну сверхдержав, но без прямого использования силы. Ядерное оружие сделало игру важнейшим элементом борьбы сверхдержав, теперь уже не война в ее физическом выражении, не столкновение армий, решает все. Новые войны времени ядерного противостояния сверхдержав - это войны разведок. Это войны идеологий, войны финансов. Это борьба на всех направлениях, на интеллектуально-информационном прежде всего. Это война без войны, а значит, игра.

Далее - крушение колониализма потребовало искусства уходить, оставаясь. Что значит такое искуство? Это тоже игра, управление дефектными субъектами, "развивающимися" странами только за счет игры, без административного и силового (по крайней мере, постоянно силового) воздействия.

Далее - транснациональные корпорации, став реальностью конца ХХ века, внесли свои коррективы в исторический процесс. Можно сформулировать даже некое правило золотого сечения, согласно которому системы ТНК относятся к развитым странам, как развитые к развивающимся.

Далее - неуклонное разветвление и углубление спецсреды мира - разведки стали хозяевами слишком большой части политического пространства. Альянс разведок с ТНК дал новое качество политической жизни. Как не относись к ЦРУ - оно было симптомом новой спецреальности. При этом не следует преувеличивать значение именно этой системы. ЦРУ - лишь симптом. Реальность - глубже и соотносится именно с наднациональными, надгосударственными уровнями. Разведки ведущих концернов и банков, так называемые старые немассивные интеллектуализированные разведсистемы, вводя нового монстра, заявляли новый масштаб претензий, но не монстра ими вводимого, а их же самих.

И, наконец, важнейшим фактором, позволяющим говорить о не вполне классическом, историко-игровом характере новой мировой ситуации, является телевидение, ставшее всеобщим ко второй половине 50-х годов ХХ века. Голубой экран стал проблематизатором исторического в нашей реальности. Не хочется говорить, что ТВ означает конец истории. Но что здесь есть проблема, и проблема огромная - несомненно.

Можно продолжать и дальше. Но и указанных вещей хватает, чтобы угадать новый характер политического, пришествие новой мировой ситуации. Я нарочно не называю эту ситуацию эпохой, эрой, периодом. Все эти термины говорят о временных отрезках исторического процесса. А налицо, как мы видим, нечто качественно иное. Историко-игровой мир относится к историческому так, как физика Эйнштейна и Гейзенберга - к физике Лапласа и Ньютона. Можно и должно говорить о неклассическом анализе в не вполне классическом мире. Позитивно в целом относясь к теории всеединства Карсавина, я вынужден вместе с тем признать ее избыточную погруженность только лишь в историческое. И, исходя из этого, констатировать необходимость новых поисков в новой субъектологии. И не только констатировать. но и проводить эти поиски. Вновь - высочайшие требования к тому, что может быть названо наукой и искусством исследования политического процесса.

О новой политологии. Теоретически перед новой политологией встает вопрос о синтезе культурного и научного, что есть, по сути, главная проблема будущего. Я уже говорил о символе как о связующем, ядре нового метода. Не могу не сказать о трансформации категориального и понятийного. Для меня это становится особо ясным, когда на повестку дня встает проблема театра будущего.

Представление, даваемое политиками, играющими и заигрывающимися, - суть театр жизни. Если раньше внутри театра была игра, а за его пределами - история (утверждение руководителя "Глобуса" "мир - театр" все же было по большей части поэтической метафорой), то теперь игра вошла в историю. А значит, театр будущего должен стать не игрой, а хотя бы отчасти - историей. Методология театра становится методологией синтетического исследования. Исследования и испытания, ибо политическое исследование, сталкивая с беспощадной реальностью и испытуя гуманизм, претендует на трансформацию. Театр может стать ключом синтеза, если он заставит играть понятия и категории, то есть превратит их в нечто иное. Ибо играющие понятия и категории - это уже нечто неклассическое, это некие элементы духовно-научного синтеза, это неомонады неонаучности, это неосимволы мистерии развития, мистерии движения, мистерии диалектики.

Диалектика Гегеля не нуждалась в мистериях. Как бы не читал Гегеля Иван Ильин, как бы не пытались слить его с российским симфонизмом теоретики всеединства, Гегель остался тем, чем он был. Выразителем высшей классики зрелого классического строго исторического континуума. Причем, конечно, классики западной.

А вот когда Поппер критикует Маркса за введение ценностей в науку, то стоит присмотреться к парадоксальной правоте и Маркса, и Поппера. Правоте Поппера - потому что он улавливает в Марксе главное, его неклассичность. Правоте Маркса - ибо Маркс чувствует, что мир начинает вступать в новое неклассическое состояние и пробует на это отреагировать. При этом Маркс не отдает себе до конца отчета в этой наступающей неклассичности. Он в плену у соблазна всетеории, он видит себя Дарвином и Ньютоном, играя уже во многом роль Эйнштейна, а в чем-то и Гейзенберга.

Когда наши лучшие аналитики с большим практическим опытом, уйдя от рутины практических дел, читают Гегеля, можно лишь приветствовать такой синтез опыта и теоретической зрелости. Но следует ли абсолютизировать Гегеля в постклассическую эпоху? Может быть, стоит всматриваться в другие, прошлые и грядущие интеллектуальные откровения? И какого Гегеля, как прочитанного, несем мы в неклассическую эпоху? Что акцентируем? Систему? Диалектику? Не рано ли перестали читать того же Богданова с его тектологией, того же Ленина с его философскими письмами и кружком любителей гегелевской философии, того же Маркса, так до конца и не понятого Ильенкова, не выведенных за счет начального запрета и нынешнего догматического прочтения теоретиков всеединства, нынешних философов естествознания, оперирующих абстракциями нелинейного мира, синергетических процессов, деятелей культуры ХХ века, говоривших о философии новой жизни больше, чем записные философы.

Сдавая в архив все это - не сдаем ли в архив себя? Говоря о победе капитализма над социализмом - не лукавим ли, уходя от признания ответственности за победу неких множественных и разнонаправленных (в антитезу теории заговора!) конкретных сил и лиц как внешнего, так и сугубо внутреннего характера над другими, столь же конкретными и множественными лицами, силами и структурами. Не прячемся ли от реальной истории, хотя бы из самых лучших побуждений? Честь корпорации, долг члена корпорации - спору нет, вещи важные. Но не пора ли понять, что есть и нечто общее, и во имя этого общего не пора ли идти на межкорпоративный союз (весьма и весьма рискованный), на диалог, на открытость. А не хоронить молодой социализм, воспевая прошлое человечество и его победу, убийство сына отцом. Репин показал, что есть подобное преступление. Если встать у картины и посмотреть в глаза царю Ивану, то можно увидеть, если уметь смотреть, ад человечества, победившего свой же завтрашний день. Нужна ли нам такая победа?

Методология и диалектика. Долгое время, буквально многие годы, я ловил себя на странном чувстве, которое овладевало мной на различных методологических семинарах и организационных играх. Я видел умных, талантливых людей, увлеченных интеллектуальной игрой, и радовался уму, игре и таланту. Но что-то омрачало этот праздник души. Я долго не мог понять, что именно, и понял совсем недавно, заслушав выступление одного из методологов и приняв участие в дискуссии.

Он критиковал теоретико-проективные формы мышления как формы, не обеспечивающие победу обновленной России (а в чем-то и противоречащие этой победе, ибо враг видит теоретико-проективное и наносит удар). Теоретико-проективному было противопоставлено инженерное, то есть строительство реальных форм жизни без предъявления теоретических оснований, то есть ядра этих форм. В дальнейшем в ходе дискуссии под это был подведен сумбурный теоретический базис в виде теории становления без развития. То есть, опять-таки, без ядра. Надо сказать, что эта идея противостояния развитию, основанная на неверном и весьма усеченном прочтении Гегеля, отвечая, видимо, чьим-то потребностям, становится широко известной в некоем узком кругу теоретиков.

На вопрос о том, возможно ли обеспечить преемственность при подобном, лишенном ядра, становлении, формирующемся в хаосе без ядерных зародышей безъядерной жизни (жизни ли?), было отвечено, что речь идет о скачке. На вопрос, возможен ли скачок в подобной среде без нелинейности, а нелинейность без ветвления в точке скачка (то есть без бифуркации) сказано было, что бифуркация существует. На следующий вопрос - как без теоретико-проективного начала и без субъекта обеспечить движение по сколь-нибудь приемлемой ветви процесса в точке бифуркации, было признано, что теоретико-проективное начало как бы должно иметься. Вопрос о субъекте был опущен и не подымался мною снова из деликатности и гуманности, возможно, излишней.

Но главное началось при описании методологом места и роли теоретико-проективного в науке нового типа. Апеллируя к теории операций и системотехнике (вещам, как знают теоретики, вовсе не абсолютным), было явлено некое новое мышление, создающее феномен доменного сознания, то есть укладывающее теоретико-проективные начала в некие клеточки системотехники. Такой зоопарк идей и теорий поразительно напоминал мне зоопарк республик по Горбачеву, а поскольку оный в свою очередь был чем-то вроде карикатуры на весьма небезвредный глобальный федерализм Ясперса, то я понял, наконец, и "всю вредность" своих "теоретико-проективных инсинуаций", и "всю полезность" такой доменизации сознания, такой постмодернистской атаки на саму возможность большой модели, большой неоклассической теории.

Я понял, что вне зависимости от воли творцов этой методологии, вне зависимости от благих намерений участников интеллектуальных методологических игрищ - гран-задача была одна: с помощью методологии убить диалектику и возвести на интеллектуальный престол убожище постмодерна. Отсюда - лишь шаг до знаменитых трех "П" - постмодернизм, постиндустриализм, постистория. А поскольку в мире трех "П" постистория, то есть победившая игра, становится сама постмодерном и начинает переписывать себя самое заново на манер знаменитых "Похождений кота Мура" у Гофмана, то безопасность подобных фокусов намного меньше безопасности эксперимента в Чернобыле.

Так как же читаем мы Гегеля? Через диалектику или через псевдосистемный постмодернизм, через голографию или через дробление? Признаем ли мы всего лишь победу отца над сыном (оправдывая убийство последнего) или скрыто, может быть, даже от себя самих, подписываем капитуляцию истории перед лицом великой игры? Я далек от мысли, что кто-то делает это сознательно. Но избавляет ли неведение от ответственности?

Мера неведения. Никуда нам не уйти от того, чтобы тайное стало явным. Расследование комиссии Гавела развернуло перед всем миром диалектику так называемой бархатной революции. Мы увидели игру, и нам назвали ее действующих лиц и исполнителей. Теперь надо ответить. Ответить всерьез, кто, что и зачем делал. Не чей-то безумный бред извлекает из небытия фигуру зам. начальника КГБ СССР В.Ф.Грушко - интеллигентного, мягкого, деликатного человека. Это сделала комиссия Гавела. Это заявлено на весь мир. И на это надо ответить.

И надо ответить на саморазоблачение Синявского в книге "Спокойной ночи". И надо ответить на публикуемые чуть ли не с приложением графологической экспертизы агентурные излияния А.И.Солженицына. И надо быть готовыми к массовым вбросам неопровержимой информации о сотрудничестве со спецорганами многих других (особенно, если в перспективе - острые предвыборные бои, да и вообще компроментационные войны).

Я знаю, что Синявский выиграл процесс у Максимова по части того, является ли он, Синявский, агентом спецслужб России. Но меня это абсолютно не интересует, а по интересующему меня вопросу Синявский может выиграть процесс только у себя самого. Я вообще не намерен муссировать ответственность диссидентов, пошедших на сотрудничество с КГБ. Давление было огромно, обстановка аномальна, Бог им судья.

Меня интересует другое. Как объяснить, что контролируя этих людей по спецканалам, наши вожди дали им уничтожить социализм, растоптать его, размять его в идеологических жерновах? Как объяснить, что одновременно эти же люди (вожди, то бишь) умерщвляли все, что позволяло бы развить, трансформировать, укрепить идеальное в правящей идеологии? Достаточно одного примера с Ильенковым. Их можно вспомнить предостаточно. Я привожу модель, пока еще предлагая ее лишь в статусе гипотезы, лишь для дискуссии, и буду рад, если эту модель опровергнут. Модель проста.

Первое. Имелось весьма несовершенное гипергосмонопольное общество, находившееся в сложных отношениях со своим реальным и в своей реальности так до конца и не понятым идеалом (красной идеей).

Второе. Этот идеал тем не менее держал общество в узде, формировал в сознании некоторые продуктивные смыслы и мотивации, создавал условия для формирования важных элементов социальной среды (образования, здравоохранения, науки и культуры).

Третье. Правящий класс (номенклатура) в значительной своей части относился к идеалу как к мешающему развертыванию сущностных свойств общества, квинтэссенцией которого и была элита. Идеал мешал завершению того, что можно назвать превращенными формами социальной жизни.

Четвертое. Особо опасно было то, что общество консолидированно выступит в защиту этого идеала, выставив коллективным кормчим счет за разрыв между идеалом и действительностью. Социальные условия для предъявления такого рода претензий созрели в первой половине 60-х годов. Тогда же выяснилось, что есть и интеллигенция, связующая себя с идеалом и готовая его защищать, и рабочий класс (что показали события в Новочеркасске).

Пятое. Фактически созревание этих тенденций создавало перспективу второй социалистической революции. Освободившись от деформаций, общество могло обрести высокие темпы развития, что не могло понравиться силам вне страны, державам-конкурентам. Освободившись от деформаций, оно могло выйти из управления правящего класса. Налицо было единство контрреволюционных интересов, а ни какая не вербовка агентов влияния.

Идеал уничтожали на паритете. И уничтожили. Инструментом было на первом этапе диссидентское движение, чей критицизм был направлен не против правящего сословия, а против идеала. На втором этапе волну антиидеальных эмоций выплеснули в сознание широких общественных слоев через контролируемые той же высшей номенклатурой телевидение и печать.

Шестое. Изменение отношений собственности и связанные с этим тяготы для населения вскрыл большой обман. В результате слово "демократия" было дискредитировано, а демократический идеал на наших глазах постигает судьба идеала социалистического.

Седьмое. Надежда сформировать в этих условиях крупную национальную буржуазию и выстроить ускоренно на ее основе русскую нацию, используя некий проект игры во французскую буржуазную революцию, надежда, составлявшая стержень перестройки, - провалилась полностью и окончательно. Национальная буржуазия в конце ХХ века не формируется, многочисленные количественные исследования показывают, что ее транснационализация растет быстрее, чем ее капитал. Национальная парадигма соскальзывает в фашизм, не имея мощной и строго выстроенной социальной опоры. Проиграл не режим, не отдельный лидер - проиграла установка на ускоренное строительство национально-буржуазного общества.

Нужно признать поражение очередного проекта строительства российского капитализма в условиях открытости, в порядке игры, в конце ХХ века. Сколь бы это не было мучительно для чьего-то самолюбия. Надо делать выводы и круто поворачивать влево. Как и за счет чего - другой вопрос. Но я убежден, что метафора Пиночета нам не грозит. В России будет либо ублюдочный Гитлер, либо что-то на манер Перона. Альтернатива не из лучших, но из двух зол выбирают меньшее.

Восьмое. Что будет, если этого не сделать? Нас снесет вправо, причем резко вправо. Сшибка национализмов обескровит страну, социальный регресс будет набирать темпы. Через какое-то время произойдет мутация в направлении фашизма с непредсказуемыми последствиями, но и это еще не все.

Лишившись своего альтер-эго, Запад рухнет. Сейчас он движим на нашу территорию не разумом, а инстинктами, ему мутит голову запах триллионов, его дурманит угар нефти и газа. Но он потеряет больше, чем получит, намного больше. Настало время обратиться ко всему миру, к его интеллектуальным силам, способным оседлать, пока не поздно, тех, кто движим инстинктом наживы с тем, чтобы ситуация было осознана. В противном случае, по законам игры и истории, в строгом соответствии с диалектикой, Запад, убив двойника, умрет сам. На обломках не снятого, а раздавленного, расшибленного противоречия, может быть, и вырастет бамбук некоей гангстерской постосевой псевдоцивилизации. Но скорее всего, не вырастет ничего.

Такова модель, такой мне видится ситуация. Метод тоже обозначен. Вот, пожалуй, и все. Многое предсказывалось и ранее. Смеялись. Потом начали плакать. Плевались на идеи. Потом начали тупо прожевывать. Но понимать не хотят. Что закономерно. Но если есть шанс для прорыва через закон коллективной тупости и невежества - его надо использовать. До конца.

С.Е.Кургинян

Если вас заинтересовала данная страница, возможно, вам будут интересны сайты по следующим ссылкам: